Жернова истории-2 - Страница 78

— Кто говорит о межзаводском хозрасчете? Я? Ничего подобного! — И что это он уперся в хозрасчет? Ничего другого вообразить уже не в состоянии? — Предприятия ведь связаны друг с другом, так? От того, как сработал один коллектив, зависит результат работы другого. Если поставщики гонят брак, или срывают сроки поставок, то могут пострадать коллективы многих фабрик и заводов. И этот вопрос рабочие тоже могут взять в свои руки. Разобраться, что там творится у смежников, почему у них провалы в работе, если надо, помочь, взять отстающих, так сказать, на свой буксир. Можно сначала отработать этот вопрос на межцеховом уровне внутри предприятия, а уже потом, получив практический опыт, выходить на межзаводской… — Дальше пусть сами додумывают. В конце концов, дело-то зависит от того, как к нему отнесутся сами трудовые коллективы, а не от того, что я тут наговорю.

— Но кто же позволит рабочим лезть на чужое предприятие… — начал было Паша, однако я не даю ему договорить:

— Чужое? Это государственное-то предприятие при Советской власти для рабочих — чужое? Мы что, ведомственным барьерам поклоняться должны? — напираю с неподдельным негодованием. — Не должно быть такого!

— Нет, Виктор, тут все не так просто, — вдруг вступает в разговор молчавшая до того Лида, лишь с сожалением наблюдавшая, как остывает в стаканах чай и остается нетронутой расставленная на столе немудреная закуска. — Отношения между заводами, тем более принадлежащими к разным трестам и наркоматам, — это уже вопрос общегосударственного хозяйственного плана.

— Кто же спорит? — легко соглашаюсь с нею. — Но разве рабочие должны оставаться в стороне от выработки общегосударственного плана? Впрочем, пока не будем замахиваться так далеко. Нам хотя бы с прочими моими задумками разобраться, пощупать на практике, что и как.

— Тут еще и вопросы секретности могут встать, — продолжает моя комсомолка, — взять хотя бы тресты нашего Главного управления военной промышленности.

— Есть такая проблема, — со вздохом признаю ее правоту. — Секретность здорово может помешать развитию участия рабочих в решении хозяйственных вопросов. Но тут уж ничего не поделаешь — в капиталистическом окружении военные секреты надо беречь втройне строго. Главное, чтобы борьба за обеспечение секретности не превращалась в самоцель или в средство замазывания промахов нерадивых хозяйственников.

Разговор на минуту затух, и, воспользовавшись паузой, Лида предложила заново согреть остывший чай. Вскоре мы все вчетвером (Михаил Евграфович так и остался в своем кабинете, в ответ на приглашение к чаю крикнув что-то, не вставая с места, насчет срочных переводов) прихлебывали обжигающий напиток, быстро подъедая стоявшие на столе баранки, ломти черного хлеба с тонкими кусочками колбасы, и варенье из вазочки. Колбаска, надо сказать, была очень недурна — в век консервантов, красителей, стабилизаторов и ароматизаторов, «идентичных натуральным», такой уже и не попробуешь.

Проводив гостей (меня за гостя уже вроде бы и не считали…), мы с Лидой отправились на кухню — мыть посуду. Прополаскивая стаканы остатками горячей воды из чайника, она передает их мне, а я уж вытираю их насухо льняным полотенцем. Девушка была как-то необычно сосредоточена, или, скорее, погружена в себя, в какие-то свои мысли. И, похоже, мысли эти были довольно невеселые.

Разобравшись с чайной посудой, собираюсь было покинуть кухню, как вдруг Лида порывисто кидается ко мне, обнимает за шею и прячет лицо у меня на груди. Осторожно поглаживая ее по коротко стриженым волосам и по спине, спрашиваю:

— Что стряслось?

Немного помедлив, она отвечает мне каким-то бесцветным голосом, полным внутреннего напряжения:

— Я сегодня была у врача… — И тут же в голосе ее прорывается рыдание:

— Он сказал… Он сказал… У меня никогда не будет детей! — и, уже не сдерживаясь, она громко всхлипывает у меня на груди, не произнося больше ни слова.

— Может быть, это ошибка? Тебе надо будет показаться хорошему специалисту, — пытаюсь успокоить ее.

Лида поднимает голову. В глазах ее стоят слезы, но она уже не рыдает и не всхлипывает. Голос ее тверд и спокоен:

— Это очень опытный врач. Мне зима 1919 года память оставила. Пришлось как-то ночевать двое суток на снегу. Потом лежала в горячке, еле выходили. И вот, оказалось… — она снова замолкает, чтобы через несколько секунд произнести с тем же леденящим душу спокойствием:

— Теперь ты меня разлюбишь.

— Никогда! — тут же срывается у меня громкий возглас.

— Не надо кричать, — чуть кривится Лида. — Разлюбишь. Зачем я тебе такая?

— Зачем? — автоматически переспрашиваю ее, а затем решаюсь:

— Пошли в комнату, объясню.

Лида остается стоять на месте и мне приходится взять ее под руку и усилием (впрочем, совсем небольшим), повести за собой. Устроив ее на диване, говорю:

— Я попал сюда из будущего.

— Как? — лишь чуточку более оживленным голосом спрашивает девушка, сидя с закаменевшим лицом и смотря прямо перед собой невидящим взором.

— Если бы я знал, — как! — бросаю в сердцах, и продолжаю:

— Я родился в 1954 году…

— Что, Уэллса начитался, про машину времени, а теперь сам принялся фантазировать? — с вялым скептицизмом перебивает меня Лида.

— Да погоди ты! Дай досказать. — Мне уже все равно, поверит ли она в путешествие во времени, или нет. Главное — вырвать из нахлынувшего на нее чувства безнадежности, и я начинаю заводить сам себя. — Ты думаешь, мне легко жить, зная, какими страшными и кровавыми путями шла история? — Хватаю ее за плечи и трясу: